Неточные совпадения
Когда Самгин принес
толстую книгу Дюпреля, —
дядя Миша удивленно и неодобрительно покачал головой.
Дядя Яков действительно вел себя не совсем обычно. Он не заходил в дом, здоровался с Климом рассеянно и как с незнакомым; он шагал по двору, как по улице, и, высоко подняв голову, выпятив кадык, украшенный седой щетиной, смотрел в окна глазами чужого. Выходил он из флигеля почти всегда в полдень, в жаркие часы, возвращался к вечеру, задумчиво склонив голову, сунув руки в карманы
толстых брюк цвета верблюжьей шерсти.
— Да-а!
Толстой… Не трогает он меня. Чужой
дядя. Плохо? Молчишь…
Дядя Хрисанф, сидя верхом на стуле, подняв руку, верхнюю губу и брови, напрягая
толстые икры коротеньких ног, подскакивал, подкидывал тучный свой корпус, голое лицо его сияло восхищением, он сладостно мигал.
— Помните у
Толстого иронию
дяди Акима по поводу удобных ватеров, а?
Две пары дюжих волов всякий раз высовывали свои головы из плетеного сарая на улицу и мычали, когда завидывали шедшую куму — корову, или
дядю —
толстого быка.
Дед с матерью шли впереди всех. Он был ростом под руку ей, шагал мелко и быстро, а она, глядя на него сверху вниз, точно по воздуху плыла. За ними молча двигались
дядья: черный гладковолосый Михаил, сухой, как дед; светлый и кудрявый Яков, какие-то
толстые женщины в ярких платьях и человек шесть детей, все старше меня и все тихие. Я шел с бабушкой и маленькой теткой Натальей. Бледная, голубоглазая, с огромным животом, она часто останавливалась и, задыхаясь, шептала...
В другой раз
дядя, вооруженный
толстым колом, ломился со двора в сени дома, стоя на ступенях черного крыльца и разбивая дверь, а за дверью его ждали дедушка, с палкой в руках, двое постояльцев, с каким-то дрекольем, и жена кабатчика, высокая женщина, со скалкой; сзади их топталась бабушка, умоляя...
Но особенно он памятен мне в праздничные вечера; когда дед и
дядя Михаил уходили в гости, в кухне являлся кудрявый, встрепанный
дядя Яков с гитарой, бабушка устраивала чай с обильной закуской и водкой в зеленом штофе с красными цветами, искусно вылитыми из стекла на дне его; волчком вертелся празднично одетый Цыганок; тихо, боком приходил мастер, сверкая темными стеклами очков; нянька Евгенья, рябая, краснорожая и
толстая, точно кубышка, с хитрыми глазами и трубным голосом; иногда присутствовали волосатый успенский дьячок и еще какие-то темные, скользкие люди, похожие на щук и налимов.
У Л.Н.
Толстого в «Казаках» есть Ерошка. На самом деле это был удалец, герой, старый казак Епифан Сехин, но его из почтения звали
дядя Епишка.
Вскоре к
дяде Марку стали ходить гости: эта, обыкновенная, Горюшина, откуда-то выгнанный сын соборного дьякона, горбун Сеня Комаровский, а позднее к ним присоединились угреватый и вихрастый Цветаев, служивший в земстве, лысый, весь вытертый и большеносый фельдшер Рогачев да племянница второго соборного попа Капитолина Галатская,
толстая, с красным, в малежах [Чаще называют матежами — род крупных, желтоватых веснушек или пятен, особенно, у беременных женщин — Ред.], лицом, крикливая и бурная.
Кроме ее, в комнате находился ее муж да еще некто Увар Иванович Стахов, троюродный
дядя Николая Артемьевича, отставной корнет лет шестидесяти, человек тучный до неподвижности, с сонливыми желтыми глазками и бесцветными
толстыми губами на желтом пухлом лице.
Дядя Ерошка поклонился образам, расправил бороду и, подойдя к Оленину, подал ему свою черную
толстую руку.
Было уже совсем темно, когда
дядя Ерошка и трое казаков с кордона, в бурках и с ружьями за плечами прошли вдоль по Тереку на место, назначенное для секрета. Назарка вовсе не хотел итти, но Лука крикнул на него, и они живо собрались. Пройдя молча несколько шагов, казаки свернули с канавы и по чуть заметной тропинке в камышах подошли к Тереку. У берега лежало
толстое черное бревно, выкинутое водой, и камыш вокруг бревна был свежо примят.
Сам
дядя Ерошка лежал навзничь на коротенькой кровати, устроенной между стеной и печкой, в одной рубашке, и, задрав сильные ноги на печку, колупал
толстым пальцем струпы на руках, исцарапанных ястребом, которого он вынашивал без перчатки.
Он старался также незаметно держаться и в семье
дяди, но здесь это было трудно, — приходилось обедать и ужинать вместе со всеми, а когда он сидел за столом, младший сын
дяди, Яков,
толстый и румяный, всячески старался задеть или рассмешить его, делал гримасы, показывал язык, толкал под столом ногами и щипал.
Чтение книги Милля не увлекало меня, скоро основные положения экономики показались очень знакомыми мне, я усвоил их непосредственно, они были написаны на коже моей, и мне показалось, что не стоило писать
толстую книгу трудными словами о том, что совершенно ясно для всякого, кто тратит силы свои ради благополучия и уюта «чужого
дяди».
Вот живые люди, цельно принимаемые душою
Толстого: Платон Каратаев верит в православного бога, Хаджи-Мурат — в Аллаха;
дядя Ерошка, хотя в бога и верит, но думает: «Сдохнешь, — трава вырастет на могиле, вот и все...
В просторном кабинете, за широким письменным столом, сгорбившись, сидит в халате Гермоген Викентьевич,
дядя Геша, — очень
толстый, с выпуклыми близорукими глазами.
— Вы спрашиваете, кто я,
дядя Семен? Так посмотрите на меня хорошенько. Меня зовут Марья Петровна
Толстых.
Исчез бесследно сын барахольщика Семена Порфирьевича
Толстых Семен Семенович, исчез со дня смерти его
дяди, Петра Иннокентьевича.
Пришел и хозяин дома, муж кузины, коренастый брюнет,
толстый, резкий в движениях, совсем не похожий на свой титул, смахивающий скорее на купца средней руки. Он предложил закусить. В кабинете у него сидело еще трое мужчин. Ждали Гаярина и
дядю княгини, графа Заварова, недавно поступившего на покой, — одну из самых крупных личностей прошлого десятилетия.